sladkov.flyfolder.ru

К 210-летию со дня рождения А.С. Пушкина

СЕКРЕТНАЯ ЖИЗНЬ ПУШКИНА

Исследование

Заговор умолчания

Об Александре Сергеевиче Пушкине, кажется, известно все. Полное собрание его сочинений, воспоминания современников, исследования литературоведов, краеведов, историков – все это должно дать полнейшее представление о великом поэте. Собраны не только автографы поэта и письма к нему, но и свидетельства знавших его людей, даже слухи и сплетни. Словом, материал накоплен колоссальный. И все же существует целый пласт деятельности русского гения, который остается малоисследованным. В научных статьях практически не уделяется внимания государственной службе А. С. Пушкина. А ведь служил он 14 лет.

В пушкиноведении сложилась парадоксальная ситуация. Со школьной скамьи всякий россиянин должен уяснить, что Пушкин учился в Лицее, по его окончании переехал в столицу, завязал литературные знакомства, общался с будущими декабристами. Вольнолюбивые стихи стали причиной ссылки в Бессарабию. Оттуда был отправлен в родовое поместье Михайловское, после восстания декабристов допрошен, оправдан, но сомнения в верности престолу остались. По возвращению в Петербург занялся активной литературной деятельностью. Поскольку считался противником самодержавия, его держали под надзором полиции и секретных агентов Бенкендорфа. Он даже хотел бежать за границу, но дуэль, подстроенная недоброжелателями, помешала исполнению его тайных замыслов. Такова вкратце ныне принятая версия.

Что касается государственной службы, то стараниями исследователей сложилось впечатление, что поэт непродолжительное время только числился в каком-то департаменте, не имея никаких обязанностей. Указывают на пренебрежительное отношение Пушкина к такому поприщу: мол, «бежал от службы и чинов». При этом ссылаются на многочисленные свидетельства, в том числе Льва Сергеевича, брата поэта.

Действительно, в «Биографическом известии об А. С. Пушкине до 1826 года» тот сообщал: «Одно обстоятельство оставило Пушкину сильное впечатление. В это время находилась в Петербурге старая немка, по имени Киргоф. В число различных ее занятий входило и гадание. Однажды утром Пушкин зашел к ней с некоторыми товарищами. Г-жа Киргоф обратилась прямо к нему, говоря, что он человек замечательный. Рассказала вкратце его прошедшую и настоящую жизнь, потом начала предсказания сперва ежедневных обстоятельств, а потом важных эпох его будущего. Она сказала ему между прочим: «Вы сегодня будете иметь разговор о службе и получите письмо с деньгами». О службе Пушкин никогда не говорил и не думал; письма с деньгами получать ему было неоткуда. Деньги он мог иметь только от отца, но, живя у него в доме, он получил бы их, конечно, без письма. Пушкин не обратил большого внимания на предсказания гадальщицы. Вечером того дня, выходя из театра до окончания представления, он встретился на разъезде с генералом <А. Ф.> Орловым. Они разговорились. Орлов коснулся до службы и советовал Пушкину оставить свое министерство и надеть эполеты. Разговор продолжался довольно долго, по крайней мере, это был самый продолжительный из всех, которые он имел о сем предмете. Возвратясь домой, он нашел у себя письмо с деньгами. Оно было от одного лицейского товарища, который на другой день отправлялся за границу; он заезжал проститься с Пушкиным и заплатить ему какой-то картежный долг еще школьной их шалости. Г-жа Киргоф предсказала Пушкину его изгнание на юг и на север, рассказала разные обстоятельства, с ним впоследствии сбывшиеся, предсказала его женитьбу и наконец преждевременную смерть, предупредивши, что должен ожидать ее от руки высокого белокурого человека. Пушкин, и без того несколько суеверный, был поражен постепенным исполнением этих предсказаний и часто об этом рассказывал».

П. А. Плетнев вторит Льву Сергеевичу: «Три года проведенные им в Петербурге по выходе из лицея, отданы были развлечениям большого света и увлекательным его забавам. От великолепнейшего салона вельмож до самой нецеремонной пирушки офицеров, везде принимали Пушкина с восхищением, питая и собственную, и его суетность этою славою, которая так неотступно следовала за каждым его шагом».

Граф М. А. Корф, лицейский однокашник поэта, писал: «В свете Пушкин предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий. Должно дивиться, как здоровье и талант его выдержали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его не раз на край могилы. Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обоих он – ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое-то хвастовство в отъявленном цинизме по этой части: злые насмешки, – часто в отвратительных картинах, – над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями, – общественными и семейными, – это было ему ни по чем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал… Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата».

Князь П.А. Вяземский возражал Корфу: «Сколько мне известно, он вовсе не был предан распутствам всех родов. Не был монахом, а был грешен, как и все в молодые годы. В любви его преобладала вовсе не чувственность, а скорее поэтическое увлечение, что, впрочем, отразилось и в поэзии его. Никакого особенного знакомства с трактирами не было, и ничего трактирного в нем не было, а еще менее грязного разврата. Все эти обвинения не только несправедливая строгость, но и клевета».

Современники вспоминали, что «в Петербурге, в Толмачевом переулке, от Гостиного Двора к нынешнему Александринскому театру, бывшем, кажется, глухим, был кабак вроде харчевни. Пушкин с Дельвигом и еще с кем-то в компании, человек по пяти, иногда ходили, переодевшись в дрянные платья, в этот кабак кутить, наблюдать нравы таких харчевен и кабаков и испытывать самим тамошние удовольствия».

Заметим, не столько для удовольствий переодевался Пушкин сотоварищи. А чтобы «наблюдать нравы», набираться впечатлений. Вслед за П.В. Анненковым укажем еще на одно обстоятельство: «П. А. Катенин заметил в эту эпоху (1819 г.) характерную черту Пушкина, сохранившуюся и впоследствии: осторожность в обхождении с людьми, мнение которых уважал, ловкий обход спорных вопросов, если они поставлялись слишком решительно». Фаддей Булгарин после знакомства с Пушкиным также отмечал, что тот «скрытен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе».

А вот еще наблюдения. «Физическая организация молодого Пушкина, крепкая, мускулистая и гибкая, была чрезвычайно развита гимнастическими упражнениями. Он славился как неутомимый ходок пешком, страстный охотник до купанья, до езды верхом, и отлично дрался на эспадронах, считаясь чуть ли не первым учеником известного фехтовального учителя Вальвиля». Сын П. А. Вяземского Павел вспоминал: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и не желающих боксировать, последних вызывал даже действием во время самых танцев».

Итак, есть две полярные точки зрения на личность, поведение, стиль жизни недавнего выпускника лицея. С одной стороны – безапелляционные утверждения в пренебрежительном отношении Пушкина к службе. Все его существо окунулось в наслаждения жизни, и над ним «господствовали только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия». Другая точка зрения представлена не столь ярко, но его ближайшие друзья говорят, что в молодые годы он был грешен не более, чем другие. А если присовокупить к этому еще занятия спортом, самообразование? Первые послелицейские годы как-то выпадают из наблюдения современников, но впоследствии близко его знающие люди утверждали, что творческие успехи Пушкина – результат целенаправленной работы над собой.

Думается, стоит внимательнее изучить все обстоятельства жизни поэта, чтобы сделать объективный вывод, где заканчиваются шалости юноши, вырвавшегося из стен учебного заведения с закрытым пансионом, а где начинаются его служебные обязанности. Даже брат его, свидетельства которого можно было бы считать одними из самых достоверных, не мог знать, чем и как жил поэт по выпуску из Лицея. Но на извлеченную из его воспоминаний мимолетную фразу: «О службе Пушкин никогда не говорил и не думал», как раз и ссылаются исследователи. Но можно ли всецело принимать эту точку зрения?

Служил ли Пушкин?

Вспомним, что Льву Пушкину в момент выпуска старшего брата из Лицея было всего 12 лет, жил он в Благородном пансионе. И хотя братья виделись в доме родителей, не думается, что у них, при существенной разнице в возрасте, находились поводы для разговоров о политике и службе. Может быть, и не согрешил Лев в своем «Биографическом известии». Но делать из его воспоминаний вывод о том, что дела служебные для Александра Пушкина были безразличны, наверное, опрометчиво. И вот тому свидетельства.

Прошло совсем немного времени – всего два года. Поэт уже в Кишиневе. Очень редко пишет родственникам. Но вот письмо Пушкина брату от 21 июля 1822 года: «В службе ли ты? Пора, ей богу пора. Ты меня в пример не бери – если упустишь время, после будешь тужить – в русской службе – должно непременно быть 26 лет полковником, если хочешь быть чем-нибудь когда-нибудь – следственно разочти; – тебе скажут: учись, служба не пропадет. А я тебе говорю: служи – учение не пропадет. Конечно, я не хочу, чтобы ты был такой же невежда, как В. И. Козлов, да ты и сам не захочешь. Чтение – вот лучшее учение – знаю, что теперь не то у тебя на уме, но все к лучшему».

В другом своем письме осенью 1822 года Пушкин наставлял брата: «Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры; я уже изложил тебе причины, по которым военная служба кажется мне предпочтительнее всякой другой. Во всяком случае, твое поведение надолго определит твою репутацию и, быть может, твое благополучие. Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо; презирай их самым вежливым образом: это – средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоем в свет. Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем. Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать: люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе. Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего – предательство. – Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает… Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден. Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства».

Оказывается, Пушкин с братом о службе говорил, но нигде не упоминал о собственных служебных делах, чему были достаточно веские причины и даже обязательства (об этом ниже). Хотя даже в этом письме он подчеркивает, что в перечисленных советах – его житейский опыт.

Изучая факты биографии поэта в бытность его в Петербурге в 1817 – 1820 годах, нельзя не обратить внимания на то, что все воспоминания о Пушкине касаются, как правило, одного времени суток – вечера. Именно тогда общество собиралось на балах и в театрах, в ресторанах и салонах. Именно тогда Пушкин, как и прочие, был на виду. А днем все находились на службе. Дворяне в то время обязаны были служить и служили. Был ли исключением Пушкин?

Так уж устроена человеческая память, что в ней остается, прежде всего, нечто необычное. А рутину канцелярий или шагистику плацев, то есть время, проведенное на основной работе, забывается быстрее всего. И в мемуарах позднее не находится места этой будничной рутине.

Не менее существенно и другое. Сам Пушкин не только не возражал против своей нелестной репутации, но, напротив, способствовал ее утверждению. Как отмечает П.В. Анненков, в семействе Пушкина сохранилось такое предание. Однажды на упреки в излишней распущенности, которая могла иметь для него роковые последствия, Пушкин отвечал: «Без шума никто не выходил из толпы».

«Многие тогда сами на себя наклепывали, – подтверждает и Ф. Н. Глинка. – Эта тогдашняя черта водилась и за Пушкиным: придет, бывало, в собрание, в общество, и расшатывается. – «Что вы, Александр Сергеевич?» – «Да вот выпил 12 стаканов пуншу!» А все вздор, и одного не допил».

Складывалось впечатление, что такую репутацию Пушкин создавал себе сам. В результате, как пишет П.А. Плетнев, «он сделался идолом преимущественно молодых людей, которые в столице претендовали на отличный ум и отличное воспитание. Такая жизнь заставила Пушкина много утратить времени в бездействии. Но всего вреднее была мысль, которая навсегда укоренилась в нем, что никакими успехами таланта и ума нельзя человеку в обществе замкнуть круга своего счастья без успехов в большом свете».

Но какую бы репутацию ни нарабатывал себе Пушкин, он одновременно с этим продолжал еще и служить. Оставим на совести литературных критиков, что они не увидели в нем человека служивого, предоставив нам лишь возможность судить о нем как о Поэте и в то же самое время как о человеке взбалмошном и неуравновешенном, неуживчивом и безалаберном.

Служил ли Пушкин? На этот вопрос исследователи пытаются ответить словами самого поэта, приводя черновик письма Пушкина об отставке от 22 мая 1824 года к Александру Ивановичу Казначееву, начальнику канцелярии графа Воронцова: «7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти 7 лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам загородил себе путь и выбрал другую цель».

Есть признание Пушкина – о чем еще говорить? Вопрос «служил – не служил», «служил или только числился» после подобного заявления закрывается сам собой: не служил и служить не желал! Личное признание в советской юриспруденции, как известно, было царицей доказательств.

Но возьмем другой черновик письма к тому же Казначееву, написанный в те же дни, когда поэт добивался выезда с юга. «О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этим я примирился уже 4 года». Вот и возникает вопрос – семь лет прошло или все же четыре года с того дня, как Пушкин поставил крест на своей чиновничьей карьере? Означает ли это, что до ссылки на юг Пушкин все же лелеял надежды? Интересно было бы взглянуть на сами письма, а не на черновики. Ведь черновик не всегда и не во всем повторяется в отправленном письме. Да и само письмо часто отражает мимолетное настроение, а не характеризует жизненные устремления и помыслы.

Когда поэта выслали в Михайловское, он при встрече с лицейским приятелем Иваном Пущиным так и не сумел толком объяснить ему, за какие проступки оказался в псковской глуши. Позднее приятель вспоминал: «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частные его разговоры о религии. Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил».

Оказывается, Пушкину приходилось писать служебные бумаги! Значит, все-таки служил, а не просто числился в государственном учреждении, куда определен был по окончании Лицея? Кстати, по выпуску «добивался он у отца позволения вступить в военную службу в гусарский полк, где у него уже много было друзей и почитателей. Начать службу кавалерийским офицером была его ученическая мечта. Сергей Львович отговаривался недостатком состояния и соглашался только на поступление сына в один из пехотных гвардейских полков». Судьбе же было угодно, чтобы Александр Сергеевич поступил на службу в Коллегию иностранных дел. Каждое утро ему приходилось отправляться из дома у Калинкина моста (набережная Фонтанки, дом 185) на Английскую набережную, в дом № 30, где размещалась Коллегия.

С этого момента в написанных исследователями биографиях Пушкина начинаются странности: сплошь недосказанность, а то и попросту мифы. Вопрос о деятельности поэта в серьезнейшем ведомстве замалчивается. Судите сами – стихотворство было его увлечением, «пламенной страстью». Но ведь никуда нельзя деться от того факта, что по выпуску из лицея Пушкин стал, прежде всего, государственным служащим. Среди его друзей многие баловались стихами. Но даже самые талантливые вирши вряд ли давали им право пренебрегать службой, за которую, кстати, получал жалование. Отец с матерью, как известно, «деньгами его не ссужали вовсе», публикации тоже не оплачивались. Так что денежное содержание чиновника как раз и составляло главную статью его доходов.

Поддерживаемое на протяжении многих десятилетий представление о Пушкине, как о трутне на государевой службе, даже если оно было в какой-то мере инициировано самим поэтом, непростительно для исследователей и оскорбительно для того, кто был и остается гордостью России. Бездельничать за государственный счет, не принося пользы Отечеству – это противоречит душевному настрою поэта. И если до недавнего времени подобное поведение Пушкина выглядело своеобразной формой протеста самодержавию, то ныне подобного рода идеологические шоры должны быть устранены.

Коллегия иностранных дел

Итак, 9 июня 1817 года воспитанник Царскосельского лицея Александр Пушкин, выпущенный в свет чиновником 10 класса (по «Табели о рангах») в звании коллежского секретаря, получил назначение в Коллегию иностранных дел на должность переводчика с денежным содержанием 700 рублей в год.

Служба началась с присяги императору Александру I и изучения определения Коллегии от 5 марта 1744 года о неразглашении государственных тайн. Такого количества подписок и сегодня не дают чиновники. Не в этой ли особой секретности причина отсутствия сведений о служебном поприще поэта?

Коллегия иностранных дел была создана Петром Великим 13 февраля 1720 года для выполнения, прежде всего, разведывательных задач. Не случайно авторы «Очерков по истории российской внешней разведки» под редакцией академика Е.М. Примакова подробно повествуют о деятельности Коллегии – предшественнице иностранного отдела ВЧК-ОГПУ, ПГУ КГБ СССР и нынешней Службы внешней разведки России.

Коллегия включала в себя Секретную экспедицию, которую называли еще «политическим департаментом», поскольку оно занималось политической разведкой. Учреждая Коллегию, Государь предписал: «для сего дела иметь им особливый департамент и все дела тут отправлять и сочинять», и прибавил к этому: «делам быть тут только тем, которые касаются до иностранных государств». Вместе с тем он категорически запретил «волочить дела по дворам», то есть выносить секретные документы из служебных помещений, брать работу на дом. Особое внимание Петр Великий уделял надежности кадрового состава разведывательного органа: «К делам иностранным служителей коллегии иметь верных и добрых, чтобы не было дыряво, и в том крепко смотреть; а ежели кто непотребного в оное место допустит, или, ведая за кем в сем деле вину, а не объявит, то будут наказаны, яко изменники».

Это было единственное учреждение, подчинявшееся не Сенату, а императору – подобно тому, как нынешняя Служба внешней разведки подчиняется только президенту. При Коллегии находился и собственный прокурор, обязанностью которого, как и сегодня, было осуществление контроля.

Интересно, что в ведомство Коллегии иностранных дел в то же время были отданы яицкие казаки – тогда неспокойное порубежье России. Во времена Пушкина в непосредственном ведении Коллегии находилась Бессарабия – плацдарм русской внешней политики на юге Европы, правый фланг русско-турецкого противостояния.

Одним из сотрудников Секретной экспедиции и стал Александр Сергеевич Пушкин. По понятным причинам он не оставил воспоминаний о том, чем занимался в Коллегии. Из этого некоторые исследователи делают поверхностный вывод, что поэт там якобы даже не появлялся. Между тем, один из сослуживцев поэта С. П. Жихарев через несколько месяцев после зачисления в Коллегию писал: «До сих пор я ничего другого не делаю, как дежурю в месяц раз да толкую о Троянской войне». Казалось бы, вот достоверное свидетельство абсолютного ничегонеделанья молодых чиновников. Однако все не так просто.

Действительно, дни дежурств были утомительны: в течение суток из Коллегии нельзя было отлучаться ни на миг, даже обед доставлялся из ресторации, а спать приходилось ночью на столах. Но такое случалось раз в месяц. Остальное время посвящалось «толкованиям о Троянской войне». В данном случае сослуживец Пушкина высказался эзоповым языком. Речь шла о подготовке вновь принятых в Коллегию к исполнению ими служебных обязанностей: под руководством умудренных опытом наставников они входили в курс дела. Н.И. Панин, один из руководителей Коллегии, поучал своих питомцев: «Сотрудник иностранной коллегии должен уметь вербовать открытых сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц и второстепенных чиновников, писать лаконично и четко свои шифрованные и открытые донесения на родину не по заранее установленной форме, а исходя из соображений целесообразности». Тайный осведомитель – это и есть «троянский конь», засланный в стан врага, так что С.П. Жихарев в своих воспоминаниях не согрешил против истины.

Серьезная подготовка требовалась новичкам для дальнейшего самостоятельного исполнения служебных обязанностей, в том числе и вдали от Санкт-Петербурга. Впоследствии Александр Горчаков уехал в русскую дипломатическую миссию в Лондон, Сергей Ломоносов – в Вашингтон, Александр Грибоедов был определен на Кавказ к командующему российской армии И.Ф. Паскевичу секретарем «по дипломатической части». Успех его миссии завершился вербовкой Гаджи-Махмуда-Агу – адъютанта командующего персидской армией, от которого Грибоедов получил согласие на тайное сотрудничество. Талантливый офицер-агентурист был назначен послом в Тегеран.

Пушкин оставался до поры до времени в Петербурге. Хотя и для него было готово место в одной из зарубежных русских миссий. В письме Вяземскому в 1819 году А. И. Толстой сообщает, что Пушкин «не на шутку собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною. Я имею надежду отправить его в чужие края, но он уже и слышать не хочет о мирной службе». Получается, что в Петербурге Пушкин вел как бы двойную жизнь. На виду у многих в свете – бравада и позерство, и одновременно с этим напряженная подготовка к разведывательной работе за рубежом.

Интересное наблюдение сделал П. И. Бартенев: «Дружбы между Пушкиным и Рылеевым не было. П. А. Плетнев передавал нам, что Пушкин посмеивался над неумеренностью суждений Рылеева, над его отзывами о европейской политике, которую будто изучал он по тогдашним русским газетам в книжной лавке Сленина». Скорее всего, сам Пушкин отзывы о европейской политике познавал отнюдь не по скудным газетным источникам. Поэт имел доступ к более существенному аналитическому материалу как сотрудник секретного департамента, непосредственно общавшийся со сведущими людьми.

Повезло Пушкину и с наставниками. Ко времени появления лицеистов в Коллегии всеми делами там заправляли статс-секретари Иоанн Антонович Каподистрия и Карл Васильевич Нессельроде. Это был выдающийся разведчик. Достаточно сказать, что он сумел завербовать самого Талейрана – министра иностранных дел Франции. Да и министр полиции Фуше также использовался им втемную. Иными словами, ключевые фигуры в правительстве Наполеона были тайными осведомителями Нессельроде.

В Коллегии иностранных дел Нессельроде ведал западными делами, Каподистрия – восточными. Это был особый период в истории ведомства, когда им одновременно управляли два человека. Отношения между ними были натянутые. Как вспоминал впоследствии Горчаков, стоило ему начать свою карьеру под руководством Каподистрии, и этого было вполне достаточно, чтобы вызвать нерасположение Нессельроде. Пушкин, как и Горчаков, попал в непосредственное подчинение к Каподистрии, а потому тоже испытал со стороны Карла Васильевича неприязненное отношение.

Впрочем, Нессельроде у многих вызывал нерасположение, даже чисто внешне. Он был так мал ростом, что ему дали прозвище «Карла». Тогда же Пушкин в поэме «Руслан и Людмила» создал образ коварного карлы «со взором, полным хитрой лести», очевидно, намекая на высокопоставленного чиновника. Сохранилось воспоминание: поэт, впервые увидев Нессельроде, съязвил, что в Коллегии не два, а полтора статс-секретаря.

Покровительство графа Каподистрии


По мнению исследователей, вызывающее поведение секретного сотрудника Пушкина, особенно его эпиграммы на графа Аракчеева, не могли остаться без внимания и без последствий. На самом деле, когда генерал-губернатор Милорадович доложил обстоятельства дела Александру I и объявил от имени царя о прощении, оказалось, что судьба Пушкина уже решена – он должен ехать в Бессарабию.

Вызывает сомнение, что причиной отъезда Пушкина стали упомянутые эпиграммы. Историк Борис Башилов категорически отказывает Пушкину в их авторстве. Исследователь аргументированно доказывает, что приписывали их Пушкину для того, чтобы показать – самодержавие устроило травлю поэта. Любопытно, что сам Аракчеев этим виршам (принадлежавшим, скорее всего, Рылееву) даже внимания не уделил. Менее известно истинное отношение Пушкина к графу Аракчееву. В одном из писем жене Пушкин с сожалением писал: «Аракчеев также умер. Об этом во всей России жалею я один – не удалось мне с ним свидеться и наговориться».

Чтобы понять, почему местом новой службы «провинившемуся» чиновнику Коллегии иностранных дел была выбрана Бессарабия, нужно напомнить кое-что из истории присоединения этого края к России, а также узнать поближе замечательного человека – графа Каподистрию.

Бессарабская область, образованная в 1818 году, находилась в ведении Коллегии иностранных дел. Управление этой провинцией сосредоточено было в руках статс-секретаря Иоанна Каподистрии, формально второго человека в Коллегии, но, как сообщал в Париж французский поверенный, «ничего сегодня не делается без господина Каподистрии, у которого тайком получают частную аудиенцию». Новое назначение Пушкина не могло состояться без ведома графа.

Каподистрия, уроженец острова Корфу, по национальности – грек. Был министром иностранных дел Республики Ионические острова, основанной адмиралом Ушаковым после побед над турками. Но родина Каподистрии недолгое время была свободной. По Тильзитскому соглашению Россия уступила Франции протекторат над Ионическими островами. Отклонив предложения французов об участии в их администрации, Каподистрия уехал в Санкт-Петербург. Здесь был зачислен на службу в Коллегию иностранных дел. В 1811 году, будучи секретарем русской миссии в Вене, он основал Гетерию филомуз – Союз греческих патриотов. Вскоре после этого заведовал дипломатическими сношениями главнокомандующего русской Дунайской армией. В войну 1812 года Каподистрия продолжал свою деятельность при штабе Барклая-де-Толли. Во время заграничного похода Александр I оценил его способности, приблизил к себе и назначил играть ведущую роль в русской внешней политике.

В Санкт-Петербурге граф Каподистрия вел жизнь уединенную, ближайшими друзьями имел нескольких греков. Кроме того, хорошие отношения поддерживал с петербургскими литераторами. Н.М. Карамзин якобы и попросил Каподистрию заступиться за Пушкина. Каподистрия предложил Александру I перевести Пушкина из Петербурга на службу в канцелярию Инзова, главного попечителя и председателя Комитета об иностранных поселенцах южного края России. Таким образом, и вроде бы наказан будет за сумасбродство молодой гений, и в то же время под пристальным взором попечителей искоренит в себе отрицательные черты.

В письме к генерал Инзову, подписанном также Нессельроде, Каподистрия дает Пушкину самую благожелательную характеристику: «Исполненный горестей в продолжении всего своего детства, молодой Пушкин оставил родительский дом, не испытывая сожаления. Лишенный сыновней привязанности, он мог иметь лишь одно чувство – страстное желание независимости. Этот ученик уже ранее проявил гениальность необыкновенную. Его ум вызывал удивление, но характер его, кажется, ускользнул от взора наставников. Он вступил в свет, сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов, пока опыт не успеет дать нам истинного воспитания. Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, – как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований… Несколько поэтических пьес, в особенности же ода на вольность, обратили на Пушкина внимание правительства… Г.г. Карамзин и Жуковский, осведомившись об опасностях, которым подвергся молодой поэт, поспешили предложить ему свои советы, привели его к признанию своих заблуждений и к тому, что он дал торжественное обещание отречься от них навсегда. Г. Пушкин кажется исправившимся, если верить его слезам и обещаниям. Однако эти его покровители полагают, что раскаяние его искренне и, что, удалив его на некоторое время из Петербурга, доставив ему занятия и окружив его добрыми примерами, можно сделать из него прекрасного слугу государства или, по крайней мере, писателя первой величины… отвечая на их мольбы, император уполномочивает меня дать молодому Пушкину отпуск и рекомендовать его вам… Судьба его будет зависеть от успеха ваших добрых советов». Александр I утвердил эту характеристику собственноручно.